Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

– Нет, она действительно сама пришла, утром, я еще только собирался позавтракать. Я бы дал ей не больше двадцати пяти: молоденькая белокурая девушка, с косой; сразу стала расспрашивать, как отдыхается, как спится и тому подобное. Очень симпатичная девушка, а эта коса. Я с детства не видел подобного: густая, толстая, такие разве на картинах старых живописцев можно встретить. У меня была знакомая, Лера, она ходила с такой же….

Странный звук отвлек меня от воспоминаний, которые я безнадежно тревожил, копаясь в памяти, выискивая подобия, словно вновь надеясь оживить ту светлую грусть, что возникла у меня при встрече белокурой девушкой, зашедшей узнать, хорошо ли я устроился. Я отвечал ей несвязными фразами, не в силах оторвать глаз от лица удивительной, какой-то неземной красоты, на котором лежала печать неизъяснимой грусти, той самой грусти, что встрепенула в моем сердце давно погасшие воспоминания. И я воскрешал их, бормоча бессвязные речи, надеясь этим подольше удержать посетившую меня незнакомку; но тщетны остались мои попытки, едва услышав, что ничто не тревожит меня, она удалилась столь же неожиданно, как и пришла. Я поспешил на лестницу, но уже не услышал шагов, верно, девушка очень спешила.

Я поднял глаза, пытаясь понять, что это был за звук. Посмотрел на продавца: лицо его было необычно бледно, а ладони, лежавшие на стойке, мелко дрожали.

– Это… дурацкая шутка, да? – кажется, он спрашивал меня. Я молчал, недоуменно глядя на него. – Не понимаю, с чего вы вдруг решили мне это рассказать, и знать не хочу. Но учтите, чтобы вы никогда не смели больше ничего подобного… – он задохнулся и замолчал, тяжело с хрипом выдыхая ставший неожиданно плотным воздух магазинчика.

– Что рассказать? – тихо спросил я.

– Вот это! – он ударил костяшками пальцев по прилавку. Верно, боли он не почувствовал. – О Марике. Неужели вы думаете, что хорошо посмеялись, рассказав мне о посещении вас моей племянницей. Это что, действительно остроумно – проверять, помню ли я о ней. Да я помню, как я могу… и как вы, вообще, смеете говорить мне об этом. – Он решительно пошел к двери, и только у нее обернулся на меня, все еще недвижно стоявшего у прилавка с пачкой чая в руке.

– Девушка, – произнес я, не глядя на продавца. – Она, в самом деле…

Лицо продавца исказилось. Он резко распахнул дверь – та с грохотом ударила в шкаф для прохладительных напитков.

– Вон! – выкрикнул он, и не в силах более сдерживаться. – Вон отсюда немедленно!

Я медленно вышел из магазина, все так же прижимая к груди пачку чая, продавец с треском закрыл за мной дверь. Потоптавшись на крылечке, я оглянулся, а затем тихо пошел вверх по улице, к дому на Озерной, который еще недолгое время будет считаться моим. Всего несколько часов – до отхода первого поезда, который выбросит меня из моего невозвращенного прошлого в настоящее, в сутолоку и гомон далекой столицы, – от которого, несмотря на все мои попытки, уже не удастся избавиться.

Здесь удивительно красиво. Той суровой таежной красотой, что встречается только за уральским хребтом. Спокойное величавое безмолвие. Человеческое присутствие, хоть и отмечено несколькими постройками да протянувшейся вдаль узкоколейкой, почти не ощущается. Только лес, могучий, величавый ельник, чьи дерева уходят вверх на многие десятки метров, наглухо закрывая небо, а хвоя не зеленая, как у обычных дерев, но с проседью, точно она одна отмечает в памяти и оставляет позади туманом века, прошествовавшие меж деревами. Лес темен и молчалив, подлеска почти нет, огромные почерневшие лапы закрывают от света почву, охраняя жидкие елочки, пробиравшиеся в долгий путь из-под угрюмого лапника, даже дождь, и тот едва смачивает почву, ведь ее засыпала хвоя густым мягким слоем ржавчины, в котором глубоко утопает нога. Редкие сосенки еще пытаются разбавить темный бор, тщетно, кажется, их посадила человечья рука, а потому жухлые деревца, не принятые, отвергнутые собратьями, обречены без постоянного людского участия. Лес пахнет прелью, особенно в дождливые дни, в солнечные недовольно источает терпкий колкий аромат смолы, медленно слезящейся с массивных стволов. Над головой только темная зелень, с земли почти не видно неба, оконца появляются лишь там, где рухнет многовековой гигант, освобождая место для спешащих к теплу и свету из вековечного сумрака своих детей или братьев, доселе уныло прозябавших в его тени. Но и эти просветы скоро закрываются торопливыми сородичами, измученными извечной темнотой – и вскоре на месте одного титана вырастает, закрывая лазурь, новая когорта. Бескрайний ельник смыкает свои ряды.

Человек пытается побороть его, пытается, но тщетно. Здесь, возле реки, у крутого ската, столь крутого, что и ступить-то трудно, лишь камни да осыпи и редкие кусты, кое-как держащиеся на склоне, именно здесь расположилась станция, вернее – полустанок. Короткая бетонная платформа упирается в одну из елей, не осмелившись смять дерево. По правому краю расположились несколько жилых строений, будка обходчика, склады. Когда приходит поезд, тут кипит жизнь, словно из ниоткуда появляются тягачи, спешно перебрасывают груз с состава по разбитому серпантину дороги вниз, к подошедшему сухогрузу. Природа воспрепятствовала воссоединению железной дороги с пристанью, и человек вынужден смириться, оставив все как есть. Тем более, поезда приходят редко. Несколько раз в месяц, а уж сухогрузы и того реже. Тихий край, тайга уходит за горизонт, обступая полноводную реку, испещренную то отмелями, то омутами. На островках, поодаль фарватера, тоже растут редкие ели, храня переданную им тишину и покой бора. Не знаю, добирался ли до тех островков хоть кто-нибудь.

Вряд ли, здесь никто не задерживается надолго. Точно не позволяет тайга. Разгрузив вагоны, обычно за световой день, ибо не так много надо сделать ездок вверх-вниз, вагоны загоняют на круг, локомотив заправляется, цепляет их сызнова и уезжает. Когда прибывает «кукушка» – тепловоз и полупустых три вагона, в них от силы два десятка человек, свободно размещающихся где понравится, пассажиры тоже редко прогуливаются по перрону или вблизи полустанка, обычно сразу покидают станцию и спешат продолжить путь до причала, устраиваются там, хотя до прибытия парома остается часов пять.

А зимой прекращает деятельность и сама станция: за работниками ее приезжает та же «кукушка» и поезд отбывает до весны, чтобы в марте, по первым проталинам, начать ремонтные работы: в морозы здесь очень часто лопаются рельсы, выворачиваются из земли бетонные шпалы, лишний раз напоминая человеку, что не он хозяин здесь. Всего лишь назойливый, надоедливый гость, с которым бескрайняя тайга очень хочет распрощаться и выпроводить подальше, вздыхая полной грудью в конце октября, когда последняя «кукушка» покидает станцию, всякий раз надеясь, что этот визит был последним.

Но человек возвращается, и все начинается сызнова. Порой я задумываюсь: а для чего же была построена эта ветка, на содержание которой каждый год тратится уйма средств, не проще ли проложить обычную «бетонку» прямо до причала. Видно, людей тянет сюда. Тянет, подобно магниту, и хотя тягостно это притяжение, но нетронутые серые дали завораживают, простором и волей своей, а еще, наверное, упорствованием человеку, и может, поэтому вновь и вновь приезжают сюда люди, и с такой неохотой уходят отсюда они?